"Если жизнь легкая, то она - пустая"

Интервью к юбилею Ольги Богдановой

Ольга Богданова всегда в центре внимания, на «передовой» жизни родного театра. Ее график расписан по минутам, в том числе и для общения с прессой. Тем труднее было решиться побеспокоить ее для большого и серьезного разговора о профессии. Но удача улыбнулась автору.

Молдавские мотивы

Что первое возникает у Вас первое перед глазами при упоминании Кишинева?

Невысокие дома, но все из белого камня. Кишинев - очень красивый город, утопающий в зелени. Друг за другом шли парк имени Пушкина и парк имени Иона Крянгэ. Город был многонациональным, не было никаких различий, все жили дружно. Я закончила школу и не знала, что бывают национальности. Я не знала, что мои одноклассники - молдаване или евреи. Позднее, когда бывала с гастролями в США или Израиле, меня находили одноклассники, которые, оказывается, были евреями. Еще Кишинев славился изобилием овощей, фруктов, зелени. Особенно мне запомнились запахи баклажан, их всегда в Молдавии называли «синенькими». Был миллион рецептов их приготовления, и запахи разнообразных блюд с «синенькими» неслись из распахнутых окон.

Ваш отец занимал достаточно крупную партийную должность в Молдавии. Это накладывало на Вас какие-либо ограничения?

Папа был инструктором в ЦК Компартии Молдавии, когда комитетом руководил Леонид Брежнев. Никаких ограничений не было, более того, мы всегда как-то легко в семье относились к работе отца. Мы жили в ведомственном доме, а потом увидели один дом в центре города, который нам страшно понравился. А мамочка моя всегда хотела жить в центре, поэтому мы уехали из элитного дома, и стали жить в доме вместе с простыми людьми. Он располагался на улице 25 лет Октября, напротив дома был театр, на который я смотрела с балкончика. У дома был дворик-колодец, внутри необыкновенно красивая беседка, все в зелени, и вот в этой беседке все собирались как родственники.

Помните ли первый спектакль, который в своей жизни увидели?

Помню все, кроме названия. Еще помню, что мне нравились только красивые актрисы.

Они тогда уже Вас заражали желанием посвятить себя искусству?

В театре нет, а вот в кино – да. Тогда снимался фильм «Война и мир», и я себя чувствовала Наташей Ростовой. Помню, прочитала интервью Людмилы Савельевой и подумала, что когда-нибудь так будет и у меня! Она сказала тогда: «Я хожу по улицам Москвы. Вокруг – асфальт, новостройки, огни, а в мыслях Москва времен «Войны и мира», родной город Ростовых, Безуховых, Болконских. Город, не снявший шапку перед завоевателем». Все наизусть запомнила. Такая у меня память – то, что меня задевает, трогает, я помню. Интуитивно я поняла правильно, что такое быть артисткой. Это, когда Москва современная отступает от тебя. Разве не так же мы сейчас живем? Я могу гулять по парку, повторять текст, и отступает сегодняшняя Москва. И я даже ничуть не стесняюсь произносить вслух текст. Одно время я хотела быть учительницей, но моими учениками были только артисты. Я собирала их фотографии, раскладывала парами, ходила между рядами, рассказывая уроки, и говорила: «Табаков! Не вертись!» или «Татьяна Самойлова, к доске!» В театральных кружках я не занималась и поступать поехала спонтанно вместе с подругой. Знала одно стихотворение, одну басню и одну прозу. Просили меня на экзаменах еще одно стихотворение прочитать, а я ответила, что больше ничего не знаю. Но это не помешало поступлению.

Закончив школу с золотой медалью, Вы себе наметили какой-нибудь ВУЗ для поступления, если штурм театрального института окажется неудачным?

Да, это был Институт тонкой химии. Но не потому, что я любила тонкую химию – я даже не представляла, что это такое. Просто однажды приехала девушка, в нем учившаяся. Мы встретились с ней в одной компании, и я на нее смотрела как на божество, потому что она жила в Москве. Она была очень красивая. Кто-то ее спросил, что сейчас танцуют в Москве, и она ответила, что в моде твист. Попросили ее показать. Она начала танцевать, и никогда в жизни с тех пор сильнее впечатления я не переживала. Танцевала она одна, но как это было разнообразно, как красиво, какое ощущение музыки! Она меня сразила наповал. После этого я поняла, что буду учиться в Институте тонкой химии. Родители надеялись, что я стану человеком – врачом или ученым. Учителя говорили, что я могла добиться успеха в любой профессии. И объяснением всему была моя хорошая память. Любой материал на уроке я тут же наизусть запоминала. Потом еще все примеры быстро решала. Как какая-нибудь контрольная, то я за пятнадцать минут решала свой вариант, откладывала его в сторонку и решала другой вариант, чтобы сидевшие вокруг меня трое ребят могли списать. Всегда все было правильно. Под мою диктовку они же решали примеры, выходя к доске. Поэтому, когда мы окончили школу, и я получила свой аттестат, ребята подошли ко мне и сказали: «Олечка, вот тебе еще три».

Вы очень любили Молдавию, но также сильно хотели из нее вырваться. Живя потом в Москве, Вас никогда не тянуло вернуться в Кишинев?

Никогда. Меня это и удивляет в самой себе. Я иду вперед без ностальгии. Вот Владимир Михайлович Зельдин, хотя и говорил о прошлом очень много, но все равно жил, обращенный вперед. Даже за две недели до смерти он планировал творческий вечер в Белоруссии. Я все помню, но тоски по прошлому у меня нет.

Удалось ли Вам поработать с молдавским режиссером Ионом Унгуряну, ставившим в ЦАТРА?

Я работала с ним только в спектакле «Обретение». Он поставил у нас чудесный спектакль «Святая святых» Иона Друцэ. Он любил Молдавию, сохранил ярко выраженный акцент, но был человеком абсолютно европейским.

А в спектакле «Святая святых» Вы видели что-то родное, характерное для Молдавии?

Да, например, свадебные обычаи. Но не в этом там было дело, не в конкретной привязке к Молдавии. Это был спектакль очень высокой поэтичности. Как рождаются такие спектакли? Ион Спиридонович сидел и много говорил, погружал людей в атмосферу и очень мало давал артистам пробовать. Я пару раз заглядывала на репетиции, все в дыму, и режиссер с артистами долго говорил. Все ходили как в воду опущенные. А получился выдающийся спектакль. Из чего? Как? Где эти законы? Как найти правильный ключ к роли или к пьесе? Там возникла душевная тонкость простых людей. Эти люди могли быть и итальянцами, и грузинами, и русскими. Чудесный, светлый спектакль с прекрасными актерскими работами. Работа Николая Пастухова – шедевр! Актер бесподобный был. Своеобразный, ни на кого не похожий. Я от него многому научилась. Он всегда говорил: «Делай. Не думай о себе. Ошибайся». Сейчас, я смотрю, как актеры боятся ошибаться или показать себя не на высоте. А он наоборот. Репетируя «Старика», и по полу мы ползали, и под столом, на каких-то тряпках, и друг друга били (по роли), и рыдали, и смеялись. И все это мгновенно. Не успеет режиссер предложить, Николай Исакович сразу говорил: «Ой, здорово. Я сейчас попробую». Я ему иногда говорила: «Николай Исакович, а что Вы так быстро соглашаетесь? Вот я с этим предложением не согласна». А он отвечал: «Да ты что? Ты попробуй. Ты никогда не знаешь, что тебе принесет пользу, а что – нет. То, к чему ты привыкла, уже у тебя есть. А вот ты новое попробуй». На репетициях с режиссером Юрием Ереминым, Пастухов смотрелся как школьник, хотя был уже Народным артистом РСФСР. Он скорее, чем мы, шел на эксперимент. Школа была потрясающая! Репетиция для ошибок и проб, чтобы ты плакал и не верил в себя, чтобы ты мучился и страдал, зато потом выйдет шедевр… или не выйдет.

На сопротивлении

Вас поразило или удивило что-нибудь, когда Вы начали учиться в Школе-Студии МХАТ?

Удивило, что меня приняли. Я совершенно не волновалась на вступительных экзаменах. Видимо, получается все хорошо только тогда, когда ты не придаешь всему слишком большого значения. Наверное, это прелесть молодости. Однако, во время учебы мне пришлось столкнуться с очень трудными моментами. Глубоко убеждена, что преподавание велось неправильно. Я была очаровательной, веселенькой, естественной, раскрепощенной девушкой. А в Школе есть принцип преподавания – давать отрывки на сопротивление. Сначала я даже не понимала, что это такое. И мне, молоденькой, хорошенькой, веселенькой, наивной, простодушной дают роль Комиссара в «Оптимистической трагедии» Вс.Вишневского. Педагог – Иван Михайлович Тарханов - ставит меня к стулу, я держусь за этот стул, и он говорит: «Ни одного движения рукой, ни одного жеста, просто одна революция в тебе сидит!». Напротив меня сидит с гармошкой мой однокурсник - красивый, но ужасно зажатый парень. Я же, наоборот, была свободная и легкая. Вот вместо того, чтобы развивать эту прелесть, которая есть в человеке, меня поставили к стулу играть про революцию, о которой я не знала ничего. Тарханов все заставлял меня не шевелиться, даже ресницами не могла колыхнуть. Гладко зачесанная, строгое платье, стальной взгляд, из-под нахмуренных бровей. Зачем это делали? Ничто для меня в жизни не важно – ни статьи, ни рецензии. Я всегда знаю, как сыграла, поскольку у меня есть чувство зрительного зала, я его слышу и вижу. Самое главное для меня в профессии – это энергия зала. Иногда, я могу быть совершенно не уставшей, счастливой после хорошо сыгранного спектакля. Опять-таки, что значит хорошо сыгранный спектакль? Режиссер мне может сделать пять или десять замечаний, но он не сидел в моей шкуре, и он не почувствовал два мгновения, когда из зала идет отклик – невероятную тишину или смех, когда зрители заранее почувствовали мою реакцию. Как мне показалось, я провалилась в этой роли. После этого отрывка у меня было ощущение, что меня должны были сразу отчислить. Наверное, и педагоги поняли, что это было ошибкой. Если бы я когда-нибудь преподавала, то всем будущим актерам говорила, что они прекрасны, развивала бы то, что им идет. Если у человека есть темперамент, юмор, обаяние, значит, нужно его этими ролями насытить, чтобы он почувствовал их вкус на всю оставшуюся жизнь. Наступил следующий сезон, который все мгновенно перевернул. Видимо, один из педагогов – Александр Михайлович Комиссаров, глядя на меня, увидел, что со мной происходит, и дал мне роль Мирандолины в «Хозяйке гостиницы» К.Гольдони. Эта роль шла со мной по жизни. Я ее и на французском языке играла. В ней были и обольщение, и хитрость, и обаяние. Мне кажется, что эта роль и проложила дорожку в Театр Армии. Именно здесь я показывала этот отрывок вместе со своим однокурсником Володей Дюковым. Мы с ним играли вместе и «Бесприданницу» А.Островского, тоже была хорошая работа, внутренняя, глубокая. Когда я сказала большому художественному совету театра, что мы с моим партнером можем сыграть «Хозяйку гостиницы» и на русском языке, и на французском, то кто-то, к счастью для меня, попросил сыграть на французском языке. А у меня на французском особенно хорошо получалось. У нас была необыкновенный педагог по французскому языку. Она нас учила, что, например, у русских людей жест широкий, мы любим руки раскинуть, а у француженок руки, как будто, на талии пришиты, и они никогда прямой, открытой рукой махать не будут на сцене. Кстати, это очень женственно, эффектно и красиво. Есть в этом стиль. После показа я первым встретила Зельдина, и сразу почувствовала его расположение, как будто я сразу попала по его крыло, и он мне поведал, что кто-то был против меня, но он настоял: «Безобразие. Я им сказал – откройте глаза, как такую девчонку можно не взять?! Да ее надо брать с руками и ногами».

С высоты прожитого в искусстве, какое определение Вы бы дали МХАТу?

Художественный театр – понятие не статичное. Я попала в тот момент, когда он был в ужасном состоянии. Поэтому я побежала в «Современник», хотя у меня из других театров тоже были предложения. Но во МХАТ у меня не было ни малейшего желания идти, даже не смотря на то, что туда только что был назначен Олег Ефремов. Спектакли, которые мы видели во время обучения, были мертвые, тяжелые, неподвижные. Трудно было себе представить, что очень скоро там может появиться прекрасный спектакль «Соло для часов боем». Я ходила смотреть на свою любимую Аллу Константиновну Тарасову, великолепную актрису, и мне хотелось закрыть глаза. Пьеса была ужасная. Она играла какую-то мать, была практически как я в «Оптимистической трагедии». Это было все такое позавчерашнее. Театр не видел, что он умирает. Они продолжали работать, и им казалось, что ничего не меняется. Люди в театр не ходили. При Ефремове, люди тоже не сразу пошли в театр. Казалось нам, что он ничего не сможет сделать с этим театром. Но многие мои однокурсники - Боря Щербаков, Таня Бронзова, Коля Никольский, Витя Фокин - пошли туда, еще несколько человек, и прекрасно там работали.

Выпускник Школы-Студии чем-то отличается от выпускников от других театральных институтов?

Выпускники всех театральных институтов отличаются только тем, что одни талантливые, а другие бездарные. Вахтанговская школа всегда считалась другой, школой представления. Но в кино, когда соединяются выпускники этих двух школ, то работают так, как будто они родились от одной мамы. Актер нашей школы, как считается – школы переживания, тоже может найти ключ к роли, идя от внешнего к внутреннему. Например, у меня неоднократно бывало, когда от того, как я надену костюм, будет зависеть то, как я сыграю роль. В «Старике» М.Горького я надевала платок, страшное пальто, завязывала его веревкой - из тюрьмы шла. Вот я надену эту одежду и все – я другой человек. А, если я в своей юбочке порхаю, я никогда не приду к своему персонажу. Поэтому все различия условны.

Есть ли педагог, которого Вы сейчас вспоминаете с особой благодарностью?

Педагога по русскому театру Натэллу Сильвестровну Тодрия. Она, слава Богу, жива по сей день. Вспоминаю ее с нежностью, с любовью, с благодарностью. Вообще, в Школе-Студии можно было смотреть на людей и учиться. Один Павел Массальский чего стоил, чудо-человек, доброты необыкновенной. Из такой же когорты практически, что и Владимир Зельдин. Господь мне в жизни посылал хороших людей, которые вдруг оказывались рядом в самый необходимый момент. Я не говорю о какой-то практичной стороне жизни, но какое-то чуть подставленное плечо от благороднейших людей я всегда чувствовала. И Натэлла Сильверствовна – одна из них.

Какие ощущения одолевали Вас на первой совместной с Вашим бывшим однокурсником Владимиром Ереминым репетиции спектакля «Филумена Мартурано» в ЦАТРА после столь длительной разлуки? Было ли Вам легче с ним работать в контексте совместной учебы, чем с другими партнерами?

Самое главное – мы с ним множество лет не виделись. Как правило, бывает так: посмотришь на человека и думаешь: «И это тот мальчик?» Однажды, мне позвонил Борис Морозов, спросил, в театре ли я и не хочу ли встретиться со своей юностью. Я уже поняла, что Борис Афанасьевич имеет ввиду, поскольку несколько ранее он мне говорил, что познакомился с Володей, и спрашивал меня, какую я могу дать ему характеристику. Я ответила, что у меня остались самые приятные чувства к нему, но со времени учебы в Школе-Студии МХАТ мы не встречались, я лишь видела его в кино. И вот, встретившись в кабинете главного режиссера, мы с Володей обалдели от того, как легко друг друга узнали. Мы как будто остались такими же. С нами не случилось разительных перемен. Жизнь ведь отражается на лицах. Потом мы мило пообщались, вспомнили молодость. А в это время актер Александр Дик принес в театр пьесу «Филумена Мартурано» Эдуардо де Филиппо, которую с детства мечтал сыграть, и вторым составом на роль Доменико был назначен Еремин. Они оба выпускники Школы-Студии МХАТ, и мне с ними легко и удобно. Володя практически ввелся в спектакль, он не репетировал с нами с самого начала. И меня порадовало, что он так был готов к роли. На него не нужно было тратить много сил, не нужно было в спектакле метаться и думать, как бы ему подсказать, а он сыграл даже в первый раз так, как будто прошел весь репетиционный процесс. Честь ему и хвала! Я знаю, что это такое, сама подобным образом входила в спектакль «Дядюшкин сон» в Театре МодернЪ. Я думаю, что нам обоим следует поставить большую пятерку. Володя показал даже нашей молодежи, как надо работать! Сейчас я играю с Александром Диком и Владимиром Ереминым, и с каждым из них в спектакле возникают очень тонкие, дорогие моему сердцу моменты. Обоих своих партнеров я очень люблю.

Во имя результата

Почему Вам так и не удалось стать частью «Современника»?

Галина Волчек после показа сразу сказала, что я ей понравилась, но ролей для меня у нее тогда не было, а педагоги все равно посоветовали мне туда пойти, будучи уверенными, что спустя год я буду играть все. Они ошиблись. Мне не дали играть. Но то, что нас не убивает, делает сильнее. Вот «Современник» меня не убил, а сделал сильнее.

А Вы с кем-то из «Современника» поддерживаете отношения?

Я ушла из театра, но продолжала жить в общежитии «Современника». Там я познакомилась со Станиславом Садальским, с которым мы продолжаем общаться по сей день, с Юрием Богатыревым, которого, к сожалению, уже нет. Очень ко мне был расположен Валентин Гафт.

Как в обойме театров, куда Вы показывались, оказался Театр Армии?

Натэлла Сильвестровна поехала в Париж. В туристической группе оказался главный режиссер театра Андрей Алексеевич Попов. Она попросила его посмотреть меня, что Андрей Алексеевич и сделал в конце сезона, однако ввиду того, что он был человеком мягким, ничего не решавшим, сказал: «Вы мне понравились, но все равно надо показаться большому художественному совету». Я пришла осенью, когда и решилась моя судьба.

На Ваш взгляд, режиссер должен быть мягким и деликатным или диктатором?

И таким, и таким. Вот актриса должна быть эмоционально или умной? Она должна быть и эмоциональной, и умной. Не важно, какими путями мы идем к цели. Режиссер должен поставить хороший спектакль, а как он этого добьется – не имеет значения. Я любому режиссеру прощу что угодно во имя хорошей роли. Наша профессия вынуждает нас глубоко забывать свое самолюбие и обиды. Обиды – удел кухарок. Пусть он по тебе пройдется, пусть он тебя как угодно измордует, истерзает, но, если в результате получился хороший спектакль и хорошая роль, то за это мы кланяемся ему в ножки. Режиссер словно дирижер должен расставить акценты, чтобы зрители правильно воспринимали спектакль. Я нашла и в Александре Бурдонском, и в Борисе Морозове много созвучного, хорошего, и мне есть, за что их благодарить.

Часть вторая

При подготовке интервью была использована фотография из архива ЦАТРА.