"Любовь - это стержень артиста!"

Интервью к 50-летию со дня рождения Артема Каминского

Обаяние и доброта, которые излучает лицо Артема Каминского, с первых минут при появлении на сцене приковывают внимание зрителей, а чарующие интонации голоса завораживают слух! В чем секрет магнетизма этой личности, мы попытались выяснить, побеседовав с юбиляром.

Начало начал

Вы родом из Челябинска. На Ваше раннее детство пришелся успех театра «Манекен». Насколько сильным было его влияние на культурную жизнь города и, в частности, Вашей семьи?

Для челябинцев «Манекен» был, как «Таганка» для Москвы. Попасть туда было просто нереально. Когда попадали, то возникало ощущение чуда. Я до сих пор помню свои впечатления от спектакля «Моя жизнь» Анатолия Морозова. Это впечатление врезалось мне в память на всю жизнь. Я даже помню интонацию, с которой артисты играли. «Манекен» был колоссальным событием для города. Второй мой шок – это встреча со спектаклем Бориса Морозова «Сирано де Бержерак» с С.Шакуровым, А.Балтер и Э.Виторганом. Но это было уже в студенческие годы, когда жил в общежитии в Дегтярном переулке, располагавшимся рядом с Московским Театром им. К.С.Станиславского, где тогда работал Борис Афанасьевич. Мы с товарищами раз пять ходили на этот спектакль. Таких слез, как на этом спектакле, потом не было. Этот спектакль тоже был чудом.

Путь артиста для Вас был предопределен?

Да, с какого-то момента я точно знал, что хочу быть артистом, был в этом выборе внутренне уверен. Сначала, когда ездил в пионерлагерь «Артек», мне понравилось громко стихи читать на большую аудиторию, да еще, когда хвалили. Начинаешь ловить кайф от того, что ты можешь это делать. Потом мне повезло, ведь в детстве для меня самым главным в жизни был театр «Школьник», в котором работала Эмма Федоровна Даммер. Это был единственный народный детский театр в СССР. Эмма Федоровна в первую очередь после, конечно, родителей, которые развивали меня интеллектуально, когда у них хватало на это время, привила мне любовь к театру. Мы не играли, а приходили к тексту, окунались в волшебство, допустим, пушкинского стиха, а не разыгрывали какую-нибудь пьесу с наклеенной бородой. Первой моей ролью было Чудище в спектакле «Аленький цветочек». Помню свою пластмассовую шар-голову. А интонацию, с которой я тогда играл, и сейчас детям иногда рассказываю. Еще ставили «Сказку о Царе Салтане». Тогда я столкнулся на хорошем уровне с тем, что такое работа с текстом. Играли без сокращений, без купюр, хотя ведь мы детьми были. Но Эмма Федоровна приучала нас к тексту. Кстати, кроме меня, еще несколько человек, игравших в этом театре, потом тоже поступили на актерскую стезю. Не было бы «Школьника», возможно, моя жизнь сложилась бы по-другому. Это все случайности, которые приводят в профессию. Кроме того, когда я учился в девятом, десятом классе, в наш довольно закрытый тогда город приезжали театральные деятели, проводились студийные занятия. Отчасти тут тоже приоткрывалась для меня дверь в познание профессии. В Челябинке я впервые увидел режиссера Леонида Хейфеца, или, например, артиста Малого театра Виктора Павлова.

Мой отец был директором филармонии, и, когда я сказал, что хочу быть артистом, он, попытавшись меня отговорить от этого, когда приезжали в Челябинск какие-то театры, устраивал мне встречи с театральными педагогами. Слушали меня многие педагоги, и из Щукинского училища, и из Школы-Студии МХАТ. Так произошла встреча с Ю.В.Катин-Ярцевым, который сказал родителям: «Пусть мальчик поступает, у него есть шанс». Я обрадовался. Тогда отец согласился с моим выбором и поехал со мной в Москву на вступительные экзамены. Я прошел в Щукинское училище и в Школу-Студию МХАТ, и после долгих раздумий остановился на Школе-Студии МХАТ.

Почему родители так не хотели, чтобы Вы становились артистом?

Я перекрестился, когда мои две дочки даже не задумывались над тем, чтобы пойти в эту профессию. Это было бы для меня самым страшным. Хотя тогда время было другое, театр другой, была основательность, стабильность в хорошем смысле слова. Понимаешь, ради чего служишь. Это и зарплата, которая дает тебе возможность не только жить, но и заниматься творчеством. Сегодня этой стабильности нет вовсе. Съемки в сериалах – это не стабильность же, это, на мой взгляд, позор.

А у Маркса Борисовича (отец А.К. – прим. ред.) была любимая Ваша роль?

У меня была такая роль, которая сложила, решила мою судьбу. Как я остался в театре? Это ведь тоже была большая проблема. Я попал в тот период, когда отсутствие московской прописки влияло на жизнь. Меня брали после института другие театры – «Современник», Театр им.Моссовета. Но отсутствие прописки закрывало возможность работать в Москве. Ряду моих однокурсников это сломало жизнь, они вынуждены были либо в армию уйти, либо уехать в провинцию, где все потом рухнуло. Буквально через три года этой остроты уже не стало, но тогда это была катастрофа. А я благодарен Виктору Ивановичу Якимову, работавшему в то время директором Театра Армии, который, будучи когда-то на гастролях в Челябинске, обещал помочь, и о своем обещании спустя годы не забыл. Когда я выпустился, и не знал, что делать, поскольку театры требуют прописки, которой у меня нет, да еще армия маячила, тогда Виктор Иванович сам меня нашел и позвал в театр, чтобы я принес бумаги для службы. Мы с Вами беседуем накануне 100-летия Владимира Зельдина, а я первый раз переступил порог Театра Армии в день 70-летия Владимира Михайловича. Меня призвали в команду артистов-военнослужащих, и тут опять возникла проблема, поскольку из театра ушел главный режиссер Юрий Еремин, наступило творческое безвременье. Покинул театр и Виктор Якимов. С пропиской по-прежнему ничего не решено. Принимать решение было некому, поскольку не было главного режиссера. И тут все решил случай. В Театре Армии был спектакль «Счастье мое» по пьесе «Бумажный патефон» А.Червинского в постановке Ю.Еремина, в котором играли Вадим Ледогоров и Наталья Николаева. Ледогоров заболел, а спектакль пользовался успехом, и отменять его нельзя было. Мимо меня пробежал заведующий труппой Леонид Персиянинов и спросил, смогу ли я за четыре дня ввестись в спектакль. Как я мог ответить? Конечно, могу. За четыре дня выучил текст. Режиссера не было. Вводить было не кому, но артисты согласились помочь. Сыграл. Потом Ледогоров и Николаева ушли из театра, пришла Ольга Макеева, и на несколько лет это стал наш звездный, любимый спектакль. После этого меня оставили в театре. И вот этот спектакль отец любил. Он вообще очень гордился моими работами в Театре Армии, ему приятно было. Все его мысли были об этом, что меня немного раздражало. Но родителям ведь важен каждый шаг их ребенка.

Почему Вы остановили свой выбор именно на Школе-Студии МХАТ и с какой программой поступали?

Программа была у меня отточенная, благодаря всё той же Эмме Даммер. Басни И.Крылова, проза А.Толстого и стихи. Я тогда читал стихотворение А.С.Пушкина «Я здесь, Инезилья» с азартными глазами, кидаясь, кричал. Смысла стихотворения я еще не понимал, приемная комиссия была шокирована, но видно я настолько убедительно по своему незнанию это делал, и настолько непривычно для них, что они начинали хохотать. Я никогда не танцевал, и слуха у меня особого нет, чтобы спеть правильно, мне надо долго тренироваться, но я никогда не боюсь браться за что-то новое. Также было и во время поступлении. Вот эта непосредственность, наверное, и сработала. У артиста вообще наряду с техникой непосредственность обязана присутствовать. Выбор института был сложный, и остановился на Школе-Студии МХАТ, наверное, потому, что курс набирал Олег Ефремов. А среди педагогов были, скажем, Андрей Мягков и Алла Покровская. Хотя в Щукинском училище свой курс тогда набирала М.Р.Тер-Захарова. Но я нисколько о выборе не жалею. Я был отчасти ошарашен тем потоком творческой информации, атмосферы, которая там была. Хорошо помню, когда впервые увидел Школу-Студию МХАТ, ее выщербленные ступеньки, которые мы с однокурсником спустя три месяца после поступления целовали. Сейчас там уже новые ступеньки. В ощущении эйфории прошли все студенческие годы, когда я как губка все впитывал.

Школа

Помните ли свое первое впечатление от Олега Ефремова?

Он не так часто появлялся на курсе. Но один раз был такой случай. Ефремов был на приеме у Министра культуры СССР П.Н.Демичева, и тот решил сыграть в демократию. Поинтересовавшись творческой жизнью Олега Николаевича и узнав, что у того на курсе скоро экзамен, сказал, что приедет к нему на экзамен в институт. Это был шок! Министр культуры СССР сказал, что приедет даже не во МХАТ, а в Школу-Студию на экзамен! МХАТ остановил на месяц работу, выпуски спектаклей. Олег Николаевич Ефремов со всей своей свитой, включая, по-моему, А.М.Смелянского, не просто с нами репетировал, но доходило вплоть до того, что перестановка рояля оттачивалась под руководством Ефремова. Вот это был кайф! За этот месяц мы много узнали, он нам много дал. У Олега Николаевича, честно говоря, не было на нас времени. Но мне повезло. У нас были прекрасные, фантастические педагоги – Николай Скорик, Алла Покровская и Анна Петрова. Они одному не научили. У нас была студийность, а в Щукинском училище, например, уже умели зубами хвататься. В этом была разница между двумя институтами. Те, кто параллельно со мной учились в Щукинском училище, все удачно распределились, а многие мои однокурсники по Школе-Студии МХАТ попали под каток безвременья и остались без профессии. В Щукинском училище, как мне кажется, студенты были более приспособлены к жизни. Для Школы-Студии все изменилось, когда свой первый курс там набрал Олег Табаков, но это было уже после меня.

Легко ли давалась учеба?

По-разному. На первом курсе было очень тяжело. Нам тогда дали стихи для подготовки, мне выпало читать «Скифов» А.Блока. И я по глупости стал их читать также, как на поступлении «Инезилью». Думал, что пройдет. Однако, ведь помимо непосредственности надо ведь еще и стержень иметь, внутреннюю глубину. И вот первый курс было очень тяжело ломаться, пока я уходил в глубину. А потом как-то пошло. Решил все отрывок из «Трех сестер», я играл Тузенбаха, а Ирину – Наталья Негода. Это была самостоятельная работа. Мы с ней переругались, каждый из нас настаивал на своем, она пыталась внести более современную трактовку, я настаивал на более каноническом варианте. И вот на таком конфликте я сыграл, и это убедило педагогов, они тогда сказали, что это был мой поворотный момент в жизни.

Какие были дипломные работы?

С дипломными работами тоже все не просто было. Я на четвертом курсе начал сниматься, и сразу в главной роли в фильме «Ягуар». Нас с Сергеем Векслером через руководство Школы отбивал «Мосфильм». Поэтому какие-то спектакли мы пропустили. Например, я не сыграл в «Горе от ума». Но были «Провинциальные анекдоты» А.Вампилова в постановке А.Мягкова, был мюзикл «Вестсайдская история» и что-то по Марине Цветаевой в постановке Романа Козака. И еще была у меня работа – «Лестничная клетка» Л.Петрушевской. С этой работой я показывался в театр. Тоже в постановке Романа Козака. Кстати, в тот момент Борис Морозов был главным режиссером в Театре им Пушкина. Мы показывались туда с этой работой. С ним в тот момент и его брат Анатолий сидел. Я тогда очень хорошо сыграл, на эмоциональном подъеме. Они посмотрели почти весь спектакль. Потом мне Борис Афанасьевич рассказывал, что они звонили в Школу-Студию, искали, чтобы взять в театр, но мне тогда в Школе об этом даже не сказали. А потом и Морозов из театра ушел.

Какое осталось самое дорогое воспоминание из студенческой жизни?

Трудно что-то вычленить. Это счастье, огромное счастье. Когда тебе педагоги говорят «цените это время», ты головой понимаешь, что надо ценить, но не ценишь, не понимаешь, что это такое. Но проходит время, и к тебе приходит понимание тех прожитых лет. Три года назад мой однокурсник собрал несколько человек, в том числе меня, и уговорил сделать спектакль. Мы года полтора репетировали, потом играли год в доме-музее Станиславского. Это была потрясающая работа, встреча с однокурсниками спустя 25 лет, и мы со своим любимым педагогом Николаем Скориком окунулись, хоть и не в ту же речку, но, тем не менее, это как-то вернуло меня в профессию.

Какие постулаты своих педагогов Вы унесли с собой в творческую жизнь?

Алла Борисовна Покровская сожалела, что у нас так все с педагогами хорошо складывается, и говорила, что надо нам взять кого-то такого, чтобы мы понимали, что театр – это не только, когда гладят по шерстке. Нельзя жить в парнике. А еще на первом курсе перед тем, как прийти на репетицию в МХАТ, мы все в категоричной форме должны были прочитать «Этику» К.С.Станиславского. Это школа, это законы, которые переданы от наших педагогов. Не только способ существования на сцене, но и умение жить в театре, умение общаться в театре, то, что сейчас немного нивелируется, теряется.

Как бы Вы расшифровали понятие "мхатовец"?

Не может быть артиста МХАТ или с понимаем МХАТ, не владеющего словом, культурой сценической речи, движением. Во МХАТ всегда на это обращалось внимание, сейчас этого нет. Артисты умели владение словом сделать настолько органичным, чтобы это сочеталось с жизнью. «Жизнь человеческого духа», «сверхзадача» - тривиальные и безумно пафосные слова, но это не должно быть оторвано от жизни. В этом весь театр. К высокому, но чтобы это было ясно, понятно и по-человечески.

Часть вторая

При подготовке интервью была использована фотография из архива А.Каминского.