Гармошка (Часть вторая)

Интервью к 35-летию творческой деятельности Сергея Комарова

У Большого зала специфическая акустика, а Малый зал – типичное театральное пространство. Как различалась работа музыканта на этих сценах?

Это вот специфика театрального музыканта. Это не просто брать и играть, а выходить, за много лет выработалась привычка, зная уже зал, если даже актер стоит и работает с микрофоном, не брать микрофон, как сейчас существует практика у многих звукорежиссеров, а отойти на такую дистанцию, чтобы и актеру было удобно, и акустику не испортить.

Сейчас на Большой сцене можно заметить во время некоторых спектаклей усилители звука. Раньше, когда существовал оркестр, использовались ли подобные технологии?

Если Вы представите себе оркестр, которым дирижирует дирижер, то вспомните его жесты «тише», «погромче». Сейчас это все ушло, потому что есть компьютер, который выставляет звук, определенную шкалу, т.е. эта динамика «тише-громче» отсутствует. Сейчас принято чем громче, тем лучше. Раньше артисты пели, естественно, без микрофонов, перед ними сидел оркестр. Много артистов приходило, которых поначалу было не слышно. Они приходили, а мы им говорили, что нельзя петь в оркестровую яму; подними подбородочек, чтобы звук летел над оркестром, потому что если ты поешь, опустив подбородок, то тебя не слышно. В частности, я так подсказывал своему товарищу Валерию Абрамову или Егорову, который играл в «Солдате и Еве», он смотрел на дирижера и пел вниз, кричали, что его не слышно, стоило ему поднять подбородок и он посылал звук над оркестром, все было слышно, подсказывали артистам какие-то вещи.

Еще одна грань Вашей работы в театре – это концертно-шефская деятельность. С кем еще из артистов театра Вы так много работали, помимо Нины Сазоновой?

Очень много с Владимиром Михайловичем Зельдиным работал, очень много с Федором Яковлевичем Чеханковым работал, с Ларисой Голубкиной, с Алиной Покровской, со всеми нашими артистами, которые могли петь. Еще в чем была задача, зарабатывали тогда, как и сейчас, мало, поэтому, когда выпускался музыкальный спектакль, из этого спектакля тут же делали какой-то концертный номер, так и выступали.

Какой самый курьезный случай можете вспомнить из концертной деятельности?

Ой, этих курьезов миллион! Могу рассказать, когда я ушел со сцены. Я вообще смешливый человек. Вот Нина Афанасьевна была человеком, которого нельзя было «расколоть», а я смешливый, мы выходили ее смешить, смеялись сами, а ее не могли рассмешить. В Афганистане мы играем квартетом, я аккомпанирую Федору Яковлевичу Чеханкову. А перед тем, как я должен был аккомпанировать ему, он читал какой-то монолог, после чего пел «Вальс о вальсах» К.Шульженко с моим вступлением. В монологе у него был там такой текст про жен военных: «И вот проходят первые восторги по поводу покупок в военторгах». Это был четвертый или пятый концерт в Афганистане, и на большом заключительном концерте, где было много народу, мы выходим и готовимся довольно бурно играть это вступление к вальсу. И вдруг Федор Яковлевич оговаривается: «И вот проходят первые восторги по поводу попукать в военторгах». Все, конечно, засмеялись, и зал засмеялся. Я рассмеялся так, что понимал, что это вступление бурное я, конечно, не сыграю, поскольку был полный «раскол», а хохотать на сцене – дело бесполезное, повернулся и ушел.

А самый печальный розыгрыш?

Самый не печальный, а самый неприятный момент. 1 апреля в Ленинакане я разыграл полтеатра. Находились мы недалеко от иранской границы. Как раз в то время только приехал муж Шуры Стрельченко из Швеции, рассказывал о тамошнем разгуле свободы. У наших артистов было свободное время, все вышли смотреть телевизор, ну и я запустил хохму: «Чего вы все ходите? Тут до границы шесть километров. С трех до четырех ночи без звука ловятся такие каналы, такое показывают». Я это сказал только двум нашим самым молоденьким артисткам. Тогда были телевизоры с ручкой переключателя. Я жил в номере с дирижером Сашей Москвитиным, у нас был номер с телевизором. Так к нам в номер мужики со всего оркестра пришли, то чайку с тортиком попить, то с бутылочкой вина, день свободный был. И вот полпятого все со стульями вышли в прихожую и стали переключать каналы. На следующий день у нас был спектакль «Снеги пали». Меня заговорили каким-то анекдотами, а гармошечку я всегда оставлял на сцене и выходил прямо к Нине Афанасьевне, в последний момент я схватил гармошку, вышел на сцену и только на сцене заметил, что мне скотчем заклеили всю белую клавиатуру. А тут, понимаете, что такое заклеить скотчем - одну клавишу нажимаешь, и нажимаются еще две, играть было невозможно. Сделал это Леша Инжеватов. Деваться некуда, с другой стороны уже выходит гитарист, играет вступление, а у меня две или три беленькие клавиши остались, играть нечем, только басы. И вот такая по напряжению ситуация запоминается на всю жизнь. Точно также запоминается, как скажем, однажды мы всю ночь отмечали рождение сына у Анатолия Васильева, пили всю ночь. А в девять утра у нас был концерт. В восемь утра пришла Нина Афанасьевна будить нас. Увидела, что мы никакие, почему-то достала какую-то большую по тем временам денежную купюру и сказала гитаристу: «Вот, сходи, купи бутылку, поправьтесь, и чтобы через полчаса были внизу нормальные». А она дала так много денег, что гитарист принес еще целую сумку спиртного. Поправились, вышли, вроде как бы и ничего, но этот концерт я запомнил на всю жизнь, с тех пор я никогда не выхожу на сцену, даже чуть-чуть выпив, потому что это дорого стоит. Я, конечно, сыграл, но это было безумное преодоление, во вступлении «На полустаночке» я сделал три ошибки, и Нина Афанасьевна так посмотрела, что мне этого было достаточно на всю оставшуюся жизнь.

Она когда-нибудь ругалась на Вас?

Нет, никогда. По-моему она ко мне хорошо относилась, у нас были добрые отношения, не смотря на то, что я на тридцать лет моложе. Когда я первый раз вышел на сцену, мне надо было сыграть романс Зельдину и куплет Федору Яковлевичу, вижу сидит женщина, я не знал, что это Сазонова, и хохочет в голос. А на сцене чувствуется, когда над тобой хохочут. Я думал, что может быть ширинку не застегнул или еще что-нибудь в костюме не так. Это так мешало и отвлекало, я про себя думал: «Какая зараза мне мешает!». Прошло много лет, после какого-то концерта на чаепитии Нину Афанасьевну спросили: «А Вы помните, когда Вы первый раз Сережу увидели?» – «Ой, - говорит Сазонова – это было так смешно. Сидим на спектакле, играем «Раскинулось море широко» и вдруг выходит он – худой, рыжий, курносый, смешной, шейка тоненькая, аккордеон большой, штаны широкие, я и говорю Борису Александровичу Ситко: «Смотри, какой гадкий утенок вышел». При этом смотрю, пальцы по клавишам бегают, думаю, а музыкант, вроде хороший». Конечно, дольше и больше всего я работал с Сазоновой. Вообще, мне очень повезло, я пришел молодым человеком, и, когда начинал сразу работать с маститыми и опытными, не только в плане театральном, но и музыкальном, это в жизни помогло.

У Вас сохранилось о Нине Афанасьевне какое-нибудь дорогое, щемящее сердце воспоминание?

Последние слова, которые я от нее услышал, когда мы ее посещали. Вы, наверное, знаете, что ее все время куда-то увозили-привозили, и вот мы нашли ее в Химках, договорились, что приедем навестить. Поехала жена Шаманова Людочка, Оля Богданова и я. Все говорили, что вот, она ничего не помнит, на что я сказал: «Разговоры не помнит, тогда я возьму аккордеон, поиграю, может она музыку вспомнит». И я, не поленился, взял с собой аккордеон. Мы сидели, разговаривали, я Вам честно скажу, Нина Афанасьевна меня узнала, с Людой Шамановой она была меньше знакома, поэтому не узнала. Я ее спрашиваю: «Нина Афанасьевна, рюмочку коньячку выпьете?». Она посмотрела на ту женщину, которую за ней ухаживала, та разрешила полрюмочки. И при этом Нина Афанасьевна все время держала меня за руку. Когда опять начали разговаривать, она меня на ухо спросила: «Сереж, где я?» Она не понимала этого. Потом она мне в карман сунула целый платок с таблетками. Она не пила таблетки, а прятала их, знаете, как часто старики завязывают узелочки. Вот этот узелочек она мне в пиджак сунула. Я, честно говоря, это заметил только, когда мы ушли. Я пробовал играть, петь у нее не получалось, когда заиграл «Ромашки спрятались, поникли лютики», то текст она не проговаривала, только пыталась артикулировать. Когда мы уже уходили, Нина Афанасьевна взяла мою руку, притянула к себе и на ухо сказала последние слова, которые я от нее услышал: «Дай слово, что будешь меня навещать». И мне очень обидно, что я не смог ее похоронить, потому что в горах в Австрии катался. Мои друзья-приятели, когда это случилось, зная про мое отношение к Нине Афанасьевне, позвонили на мобильник приятелю. Мы как раз катались. Он говорит: «Да, да, да… Все, Сереж, поехали вниз, хватит кататься». Спускаемся вниз, заходим там в ресторанчик, мой приятель вдруг заказывает коньяк, садимся за стол, он наливает и говорит: «Нина Афанасьевна умерла». Выбраться оттуда не было никакой возможности, даже если возвращаться через Мюнхен, получалось, что я приезжал в субботу, а похоронили ее в пятницу. Грустно очень… но жизнь продолжается.

Чем-нибудь отличался репетиционный процесс на спектаклях с большим оркестром от, скажем, репетиций камерного коллектива в «Приглашении в замок»?

Нет, это те детали, которые обговариваются, нельзя сказать, что это сложно. Я вообще получаю удовольствие от репетиций, потому что всегда что-то поправляется, придумывается, и потом актеры боятся петь, поэтому у меня главная задача их успокоить, сделать так чтобы им было удобно. Вот, например, Николай Исаакович Пастухов категорически отказывался петь в спектакле «Снеги пали»: «Ой, что ты, что ты, я вообще не пою». Так я ему в ответ: «Погодите, давайте прорепетируем». А вот буквально в этом году на вечере памяти Нины Сазоновой я ему предложил: «Дядя Коля, давай споем?» - «Давай попробуем». Потом он подходит к начальнику и говорит: «Вот, тридцать лет прошло, а я все помню». Поэтому моя задача в том, чтобы актеру было удобно и понятно, где вздохнуть, как вздохнуть, когда выходишь и актер спокоен, то и получается все хорошо, душевно, и раскрывается то, ради чего мы работаем, ради чего мы выходим к зрителю.

На какой стадии репетиций к актерам обычно подключался оркестр?

Оркестр, музыкантов, в принципе, всегда берегли. Пока не готовы актеры, пока режиссер не придумал все, что он хочет. Когда два-три музыканта, как было в «Мандате» у Бурдонского, то мы с самого начала вместе ходили, вместе придумывали. А когда целый оркестр был задействован, то его подключали к репетициям в последние полмесяца.

В спектакле «Приглашение в замок» есть сцена, в которой танцует Владимир Михайлович Зельдин. Хоть Владимир Михайлович, тьфу-тьфу, в прекрасной форме, но танец все же сам по себе не слабый по темпу, Вы как-то подстраиваетесь под Владимира Михайловича, в подсознании не «сидит» возраст Зельдина?

Это не в подсознании. Перед спектаклем я прихожу здороваться с Владимиром Михайловичем, я вижу, какое у него настроение, устал он, значит ему надо помедленнее. Вот говорит он: «Ай, вообще, Сережка, сегодня три концерта, Вета еще сказала, что надо интервью дать, устал, еле ноги тащу». А я ему: «Устал, еле ноги тащу, так не мальчик уже». Это еще Нина Афанасьевна ему говорила: «Володь, что ты все скачешь, не мальчик уже». С тех пор и повелось. Поэтому уже чувствую за столько лет и настроение, и характер Зельдина. А и иногда он выходит, у него прямо все кипит и горит, только поддавай, его чуть осадишь, он уже недоволен. Стараемся играть под ногу.

Вы руководите этим маленьким коллективом?

Меня никто не назначал, но так получается, что я со своим аккордеоном сижу в серединке, и потом музыканты у нас приходящие, кому, кроме меня объяснять, кто еще может подсказать, как, где, сколько, в каком темпе нужно играть, поэтому приходится быть неформальным лидером.

У Вас была какая-нибудь работа, не связанная с театром?

Конечно, даже несколько фильмов было, в которых я как актер снялся. Я, правда, не люблю сниматься. Однажды ездил на переговоры к Леониду Быкову, который снимал «Аты-баты, шли солдаты». Немножко поздновато было, натура уходила, ему нужен был артист на роль шофера Сережи, но съемочный график совпадал со спектаклями в театре, поэтому отказался. Недавно снялся в 4-х серийном фильме «Внимание, говорит Москва!» в память о Нине Сазоновой, сыграл там выпивоху (видео-1, видео-2, видео-3). В «Антикиллере» у меня был небольшой эпизод.

Что такое аккордеон?

Гармошка! Я никогда не превозносил аккордеон.

Вы в спектаклях уже свои инструменты используете?

Да.

Что-то еще хочется в театре с аккордеоном сделать?

Хочется работать. Я люблю театр, прикипел к нему. И я благодарен театру за то, что меня можно занести в Книгу рекордов Гиннеса. Поскольку я единственный артист-музыкант в драматических театрах с почетным званием «Заслуженный артист». Бывали «заслуженный работник культуры» или «Заслуженный деятель искусств», а «заслуженного артиста» среди музыкантов не было. Сейчас вот Андрей Бадулин предлагает очень хорошую пьесу к постановке «Соловьиная ночь» и хочет, чтобы там играла «живая» музыка. И потом, я за много лет работы с Владимиром Михайловичем и Ниной Афанасьевной, я слышал такое количество встреч с ветеранами ВОВ, столько рассказов, что могу быть полезен.

Часть первая

При подготовке интервью была использована фотография музея ЦАТРА.