Скрипочка (Часть вторая)

Интервью к 70-летию Юрия Комиссарова

Попав в Театр Армии в столь юном возрасте, что помогло удержаться? Какие качества артиста Комиссарова сделали возможной более, чем полувековую жизнь в театре?

Отсутствие амбиций и лень. Лень было, например, перейти в другой театр, хотя было предложение, скажем, уйти в Ленком.

Вы были заняты и сейчас заняты в пьесах Островского. «Бесприданница» и «Сердце не камень» – это те пьесы Островского, которые оставляют след в душе, они меняют мироощущение, мировоззрение человека. Что в Вашем сознании поменялось, после того, как Вы вошли в этот материал?

Не то, что поменялось, а укрепилось от общения с этой драматургией. Вообще русская классика – это моя любимая тема. Я ее как ролевой материал просто обожаю. Еще мальчишкой я прогуливал уроки и ходил смотреть старый фильм «Бесприданница», где Вожеватова играл Тенин. Мне так хотелось сыграть эту роль, и как судьба сложилась, что потом в театре через столько лет я получаю эту роль. Островский – это русский Шекспир. В каждой его пьесе отражается наш менталитет российский, у него все его характеры чисто русские. Как вот в «Сердце не камень» в последнем монологе Каркунова: «Я благодарен судьбе, что она свела меня с этой женщиной, которая знает для чего человеку деньги даны, и как их проживать следует, чтоб не постыдно было стать ему перед последним судом», - ну, разве это не про сегодняшний день, хотя было написано Бог знает когда? Я очень люблю Горького, с большим удовольствием играл в «На дне». Очень жалею, что спектакль не пойдет больше. Кстати, много раз смотрел эту пьесу во МХАТе и думал, вот эту роль – Бубнова – я бы сыграл, мне она очень нравилась. И надо же, здесь тоже Бубнов, правда, совсем по-другому, там другой Бубнов, другой спектакль, но, тем не менее, получилось так и с Выжеватовым, и с Бубновым. Никогда не мечтал о Гамлете, наверное, потому, что амбиций нет, никогда не мечтал о больших каких-то ролях, мне всегда нравились роли, где есть что-то человеческое. Всегда очень хотел сыграть что-нибудь из Сухово-Кобылина, либо «Дело», либо «Смерть Тарелкина», какую-нибудь характерную роль. Гоголь потрясающий, Чехов удивительный. К великому сожалению, из Чехова никогда ничего не играл.

А легче было играть русскую классику или современность?

Пожалуй, и то, и другое одинаково. Современность – ты вроде бы знаешь обстоятельства жизни, но это, если подходить буквально, если просто картинку взять, фотографию сделать, и классика вроде далеко от нас. Но в хорошей классике всегда есть то, что сегодня есть в жизни. Поэтому, если играть Выжеватова или Бубнова, то все равно ты должен играть для сегодняшнего зрителя, и сегодняшним восприятием своим окружающего мира. Поэтому тут нет никакой разницы, костюмы только разные надеваешь, бороду клеешь, но люди остаются из тех же мяса и костей, и с теми же нервами, с теми же проблемами, с теми же разрывающимися сердцами, с любовью, с ревностью, те же люди, они также жили, как и мы. Не было таких лекарств, не было компьютеров, но сам человек такой же. Поэтому я не вижу разницы по сложности в работе, даже классика, как правило, к сожалению, всегда доброкачественнее, чем современные пьесы.

В чем для Вас были отличия режиссеров Попова-отца и Попова-сына, не руководителей, а именно режиссеров, и в опоре на что в их работе достигался результат для артиста?

У меня большие роли пошли уже после ухода Алексея Дмитриевича, к сожалению. Только массовки играл. Я застал его репетиции с другими. Тункель ставил «Варвары», а Попов приходил поправлять. Вот я на эти репетиции ходил, просто, чтобы посмотреть на Попова, на его работу. Ощущения от его режиссуры, что это не просто постановщик был, а… Например, скрипач, вот он берет свой инструмент, у него футлярчик, тряпочка, бархоточка, рядом смычок, он ее вычистит, возьмет и играет! Что такое театр? Режиссер – это скрипач, а вот эта скрипочка – артисты. Чем ты к артисту относишься лучше, это не значит, что ты должен его все время гладить по головке и хвалить, но любовь она ведь не только в поглаживании по головке, она в доверии, она в вере в этого человека, она в соучастии в работе. Частенько сталкивался с приходящими режиссерами, когда они эту скрипочку не бархоткой закрывают, а этой скрипочкой об угол. Она ведь не будет играть. Когда с актером вот так, то ничего не будет. У нас был режиссер Буткевич, ставил «Два товарища». Он сидел перед вами на карачках и смотрел Вам в рот с такой любовью, но это не значит, что он не требовал того, что нужно делать. Он мог часами провести вместо репетиций в разговорах с вами, а потом переходил и шла роль, т.е. он эту скрипочку настраивал, берег. Алексей Дмитриевич к артисту относился так. Но это был характер жуткий. Был такой Толя Никитин. Спектакль «Москва-Кремль», массовка, стоит поезд, вдоль него должен был пройти Толя с лейкой из угла в угол. Толя в форме с этой лекой проходит. Алексей Дмитриевич ему: «Толя, я тебя прошу, сделай вот так. – Хорошо. – Нет, Толя, ты не понял, давай еще». Так раза три или четыре. И, наконец, Толя говорит: «Алексей Дмитриевич, простите ради Бога, но я не понимаю что надо». Попов: «Пошли дальше». Я утром прихожу на репетицию, захожу в «кишку» нашу, сидит Толя совершенно убитый. Я говорю: «Ты чего? – Меня уволили. – То есть как, за что? – А мне вот Шагаев (зав. труппой) сказал, что Попов ему вчера сказал, чтобы Никитина уволили (какие там месткомы, профкомы, партбюро, Попов сказал и все, это был хозяин в театре). За что? А вот ты его уволь, мне не нужны артисты, которые меня не понимают». Вот этот эпизод, с одной стороны он любил артистов, а с другой он был совсем не добренький дядя. Работал он гениально совершенно, он такие делал подсказки.

А Андрей Алексеевич?

У меня такое ощущение, что он гениальный артист. Я его обожал, я все его спектакли смотрел, которые здесь шли. Он первое время играл «А зори здесь тихие», и, если я был не занят, я оставался посмотреть, я никак не мог понять, вот он вроде ничего не делает, но как это может так быть, так получаться… Такой у нас был еще Петр Александрович Константинов. Вот это вот потрясающая штука, как у Репина, когда его ученик что-то писал, Репин взял кисточку, мазочек сделал и ушел, а тот спросил: «Господи, как же Вы так сделали, Илья Ефимович? Гениально, Вы только мазнули, Вы только чуть-чуть». А он говорит: «Искусство начинается там, где чуть-чуть». Андрей удивительный был артист. Он играл эпизод в спектакле «На той стороне», играл белогвардейца, я приходил и любовался. Режиссуре он был непривержен, он как бы тяготился этим. Его уговорили быть главным режиссером, потому что это как бы продолжение традиций отца. Это его родной дом, и он на это пошел. Он был очень добрый, по сути своей, мягкий человек. Ему надо сделать замечание. В моей гримерке раньше сидел Даниил Сагал. Чего-то он не так сыграл в каком-то спектакле, нужно ему было сделать замечание. Попов подходит к двери, и его клевреты еще подуськивают, подходит, руку заносит: «А, ладно, ну, это я завтра лучше скажу». Его тяготило кому-то что-то плохое сделать или сказать. А режиссура не может быть такой, к сожалению, это такая профессия, даже Буткевич, который обожал артистов, мог что-то сказать или снять с роли при всей любви. Тут какая-то мера определенная должна быть. Вот Саша Бурдонский, он того артиста, которго занимает, он его любит, Борис Афанасьевич любит, вот понравился ему в свое время Назаров, он с ним возился. Не было у Андрея Алексеевича Попова характера отца, плетки, а артисту без плетки нельзя.

Кстати, о Морозове. Вы играли и в его ранних спектаклях, и теперь, когда он уже главный режиссер, маститый. Морозов раний и Морозов второго периода в ЦАТРА – это разные режиссеры, и с каким было проще работать?

Нет, это тот же самый режиссер. Но как с каждым из нас, по мере проживания его жизненного пути, откладывается какой-то опыт, мудрость. Когда он первый раз пришел в театре, он не выбирал материал, ему предлагали. Та же «Ковалева из провинции» была ему предложена. Львов-Анохин ушел из театра, и Морозов за него доставлял. То есть это все были не им выбранные пьесы. И вместе с тем мне доставляло колоссальное удовольствие работать в его спектаклях. Я был занят у него и в «Ковалевой из провинции», и в «Спутниках». «Спутники» тоже навязаны ему были, военная тема, он очень здорово тогда с этим справлялся. Потом он ушел, я это очень переживал, говорю это не потому, что он сейчас главный режиссер, просто с ним приятно был работать, хотя надо найти всегда подход. Не подход в смысле, как к человеку, а понять, что за природа, манера его работать с актером. Это надо всегда, с любым режиссером. Когда Борис Афанасьевич пришел сюда уже в качестве главного режиссера, то он был уже оснащенным, маститым режиссером, и за границей он ставил, т.е. он уже профессионально окреп. Он стал еще интереснее.

За 52 года в театре какой для Вас самый дорогой спектакль, партнер и режиссер?

Партнер не один, пожалуй. По молодости очень много играл с Касаткиной. В ней мне всегда нравилась безумная требовательность к партнеру, не только к себе, она себя может безумно измордавать, но она также мордует и партнера. Я от нее наслушался и намучился много, но спасибо ей за это. Это желание, чтобы ты был хорош. Вот Коля Лазарев в «Гамлете». Такая огромная роль, молодой парень, молодой артист, счастье и вместе с тем колоссальная ответственность, и вот не смотря на всю эту загрузку, у нас с ним крошечный эпизодик, но он прекрасный партнер, потому что он меня слушает, я ему нужен, он меня спрашивает, и я понимаю, что ему нужно то, что я отвечу, а он мне нужен. И когда возникает вот такая вещь, то это самое дорогое между партнерами. Я называю и Касаткину, и Лазарева, ведь это не от возраста зависит, а от принципиальной оценки своей профессии. Я и с Добржанской играл, прекрасный, удивительный партнер. У нас был эпизод, по-моему, в спектакле «Птицы нашей молодости». Это же была корифей, она входила в театр как легенда, и насколько эта легенда была проста с молодыми актерами, с любым режиссером. Советовала она очень осторожно: «Знаешь, Юра, а ты попробуй здесь так, не понравится, посмотришь». Вот это тоже такое прелестное качество. Артисты, вообще, здесь были, конечно, потрясающие. Из режиссеров – Нина Антоновна Ольшевская. Во-первых, потому, что я с ней начинал, и вера ее в меня, в мальчишку, который еще ничего не доказал, без образования, сделала меня артистом, за это ей спасибо! Еще Буткевич. И Боря Морозов. Спектакль – «Сережка с Малой Бронной». Наверное, потому что это было первое общение с достаточно опытной актрисой – Людмилой Касаткиной, и общение с чудной и верящей в меня Ниной Антоновной. Она ведь одна из трех – Ольшевская, Полонская, Пилявская – актрис, которых взял Станиславский во МХАТ. Спектакли все любимы, они ведь как дети, с ними всегда жалко расставаться, даже, когда что-то не получалось, все равно, было вложено время. Но «Сережка…» – это как первая любовь.

О чем еще мечтаете, чтобы еще хотелось донести до зрителя, чтобы еще хотелось ему сказать?

Тема порядочности, вера в хорошее, вера в доброе, вот рассказать бы это со сцены, чтобы люди не делали гадостей друг другу, чтобы берегли друг друга, все равно приходишь к библейскому, что нельзя отвечать ударом на удар. Не проходить равнодушно мимо подлости, но вместе с тем прощать то, что можно простить, но неприятие подлости, предательства. Ужасно ненавижу, когда предают, когда врут. Можно смолчать, не хочешь говорить, лучше промолчи, но только не лги. В какую роль все это вместить, я не знаю. Сухово-Кобылина бы сыграть. У Горького все это есть, в «Дачниках», «Врагах», «Варварах». Какие пьесы, сказка!!! Я надеюсь, что будет еще впреди роль-ниточка, которая начнется и по-другому кончится, чтобы была жизнь, чтобы я мог что-то сказать людям, чтобы с ними что-то произошло!

Часть первая

При подготовке интервью была использована фотография музея ЦАТРА.